Арбат. Прогулки по старой Москве - Алексей Митрофанов

Был Ленин и в приемной ВЦИК. Он выступал на совещании, собравшем председателей губернских и уездных исполкомов. Но главным персонажем той приемной был, конечно же, сам председатель, «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин.

Поэт А. Жаров посвятил ему стихотворение:

По общежитьям долго льется свет.Беседы далеко заходят за ночь…Спокойны ходоки:На все им даст ответКалиныч дорогой,Михал Иваныч.

Действительно, в официальном советском фольклоре Калинин был этаким добреньким дедушкой, который всех поймет и всем всегда поможет. Вероятно, этот образ имел некоторые основания к существованию. К примеру, актер Весник вспоминал, что в раннем детстве, когда его, сына репрессированных, везли в грузовике в особый лагерь, он из грузовика сбежал и пришел прямо в приемную Калинина. И тот устроил так, чтобы от ребенка отвязались и даже разрешили ему жить в старой квартире.

При строительстве метро, когда геройские работницы ратовали за равноправие с мужчинами и требовали, чтобы разрешили им довольно вредные кессонные работы, строгий и заботливый Калинин отреагировал по-большевистски: «Нарушить закон не имею права».

Любопытна и история, случившаяся с академиком Вернадским. Когда своенравный гений прибыл к Калинину, у того были какие-то дела, и Михаил Иванович временно приостановил прием. Тогда Вернадский начал гневно колотить в дверь кабинета тростью. И якобы Калинин сразу его принял, вовсе не обиделся и просьбу удовлетворил.

Впрочем, староста не всегда был на высоте. В частности, Юрий Нагибин вспоминал, что когда посадили старого революционера Емельянова (именно у него в Разливе укрывался Ленин), его жена, близко знакомая с Калининым, явилась хлопотать в приемную. Тот отказался с ней разговаривать. Тогда несчастная супруга подкараулила старосту в коридоре и закричала:

– Миша! Михаил Иваныч!

– Я не Калинин! – тихо произнес «Иваныч». – Я не Калинин! Поняла? Не Калинин.

И быстро убежал.

А дочка Льва Толстого Александра вспоминала о своих беседах с председателем:

« – Вот, говорят, люди голодают, продовольствия нет, – продолжал староста. – На днях я решил сам проверить, пошел в столовую тут же на Моховой, инкогнито, конечно. Так знаете ли, что мне подали? Расстегаи, осетрину под белым соусом, и недорого…

– Неужели вы серьезно думаете, Михаил Иванович, что вас не узнали? Ведь портреты ваши висят решительно всюду.

– Не думаю, – пробормотал он недовольно».

Правда, иногда в приемной возникали настоящие курьезы. К примеру, один посетитель, услышав отказ в своей просьбе, схватил молоток и прибил свой язык к чемодану. Выяснилось: в языке у этого героя была уже давно пробита дырка, и он довольно часто этим пользовался: продевал гвоздик в отверстие, и для эффекта ударял по нему молотком.

Просителя забрали на Лубянку, а «всесоюзный староста» продолжил прием.

Резиденция Пьера Безухова

Здание городской усадьбы Талызиных (Воздвиженка, 5) выстроено в 1787 году.

Слава этого участка началась в семнадцатом столетии, когда здесь разместили Новый Аптекарский двор. Как можно догадаться из названия, на том дворе изготовляли всевозможные лекарства для царя и его близких. Но этим функции Двора не ограничивались: здесь хранили и готовили всяческие съедобные припасы – вина, водку, мед, соленья и сладкие ягодные пастилки.

В 1785 году участок был приобретен П. Ф. Талызиным – генерал-поручиком и командиром Кронштадтского полка. Покупка дорогой недвижимости высокопоставленным армейцем не вызвала ни слухов, ни скандальных публикаций в прессе. Род Талызиных был знатным и богатым, никому и в голову не приходило заподозрить старого рубаку в казнокрадстве…

При Талызиных отстраивается усадьба – во вкусе Казакова (вероятнее всего, архитектором был кто-либо из его учеников). А в 1805 году талызинский наследник продал свою собственность саратовским помещикам Устиновым.

В 1826 году к владельцам дома заходил сам Пушкин, и, естественно, Устинов сделал запись в дневнике: «Намедни был у нас в гостях Александр Сергеевич. По-приятельски пообщались. Передал письмо для Кривцова». Собственно, передать письмо и свежеизданного «Годунова» своему приятелю Н. И. Кривцову (по совместительству – соседу по Саратовской губернии господ Устиновых) было единственной целью визита. Но Устиновы слыли людьми передовыми и неравнодушными к искусствам, так что пушкинский визит пришелся весьма кстати.

А еще, по преданию, именно в этом доме жил герой романа «Война и мир» Пьер Безухов. Впрочем, краеведы всячески стараются эту легенду опровергнуть. Придираются они к таким словам Толстого: «Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем несгоревшем доме на Воздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней». Якобы, если бы Безухов проживал на той же улице Воздвиженке, он бы не поехал, а пошел к своей приятельнице. Будто бы речь идет не о богатом графе, а о жалком и затюканном настройщике роялей! Да и сам Толстой все же писатель, а не клерк из департамента недвижимости – мог ведь и позволить себе некоторые условности.

Зато доподлинно известно, что в 1869 году в доме останавливался композитор М. Балакирев. Пил чай, скучал, работал над фантазией для фортепиано «Исламей». Время от времени ходил с приятелями на прогулки. Поэт Н. Кашкин вспоминал: «Мы часто виделись. М. А. Балакирев, Чайковский и я были большими любителями длинных прогулок пешком и совершали их иногда вместе. Помнится, на одной из подобных прогулок Милий Алексеевич предложил Чайковскому план увертюры „Ромео и Джульетты“, по крайней мере, у меня воспоминание об этом связывается с прелестном майским днем, лесной зеленью и большими соснами, среди которых мы шли».

Усадьба в то время не принадлежала Устиновым – они продали свою недвижимость в 1845 году в Казенную палату…

А после революции здание прошло сквозь целую череду владельцев. Сначала – секретариат ЦК ВКП (б). Потом – государственная плановая комиссия. Следом за ней – Народный комиссариат юстиции… А затем старая роскошная усадьба почему-то сделалась обыкновенным жилым домом.

* * *

А в 1945 году здесь разместился Музей русской архитектуры, который возглавлял в то время знаменитый и маститый А. В. Щусев, автор мавзолея Ленина и множества церквей, построенных еще до революции. Приблизительно тогда же другой архитектор, Виктор Балдин, в то время – командир саперного батальона, вошел в один немецкий замок рядышком с Берлином. Впоследствии Балдин писал в своих воспоминаниях: «К вечеру последнего перед выступлением дня солдаты принесли мне весть, что в подвале дома, где располагался штаб, они видели ворох «каких-то рисунков». Дело в том, что всю войну я старался находить время рисовать. По просьбам однополчан делал их портреты, которые они в письмах отправляли домой, – фотоаппаратов у нас тогда не было. Поэтому они правильно рассудили, что известие о рисунках меня заинтересует…

Через пролом дверной закладки в полумраке небольшого сводчатого помещения я увидел груду одинаковых паспарту, видимо, сброшенных с наскоро сколоченных стеллажей, стоящих по периметру стен; по ним ходили, их разглядывали. Я поднял наугад несколько рисунков – золотым тиснением на тяжелых картонах значились имена: Овербек, Рихтер, Слефогт, которые тогда мне не были известны. Но далее увидел знакомых – Гвидо Рени, Тициан, Веронезе, затем Рембрандт, Рубенс, Ван-Гог. А вот Альбрехт Дюрер – один, пять, десять, двадцать рисунков с его характерной монограммой из двух букв!

Захватило дух… Какие уникальные листы! Немедленно надо спасать! Выдворил всех и поставил своего человека у двери – «Никого не пускай»! А сам побежал к командиру бригады. В суматохе отъезда полковник едва выслушал мой взволнованный рассказ и отмахнулся: «Идите к начальнику штаба»…»

Но все оказалось не так уж и просто: «Начальника штаба я пытался убедить выделить хотя бы самую маленькую машину, чтобы спасти от гибели уникальные рисунки из темного подвала. Тот подумал, пыхнул кривой трубкой и почему-то поинтересовался, сколько мне лет. Узнав, что 25, многозначительно протянул: «А-а-а»… – и подвел к окну. С верхнего этажа дома был хорошо виден весь двор, заставленный грузовыми машинами. «Видишь? 20 машин. Надо еще столько же, а их все еще нет. А тут ты со своими рисунками».

Я понял, что помощи не будет. Но спасать-то надо! Расстроенный, вернулся в подвал. Как быть? Нашел свечу и стал разбирать ворох. На плотных бристольских картонах в специально сделанных углублениях по размеру листа располагались рисунки. Десяток паспарту – и больше не поднять; а их сотни. Что же делать? С болью в сердце стал осторожно срезать тонкие листы и переписывать на оборотную сторону имена авторов.